О поздних стихах
Мартина Хайдеггера

Прежде всего, благодарю Андрея Пузырей: пару дней назад он сообщил мне эти тексты, которые я считала безвозвратно потерянными. Сегодня – 30 сентября – я рада их вспомнить в связи с днем переводчика. И кроме того, в связи с тем, что о стихах Хайдеггера не один раз вспоминали последние дни, цитируя рассказ Татьяны Горичевой о ее переписке с Хайдеггером и о том, как он послал ей эти стихи.

Так вот, с копией этой машинописи у меня дома впервые появилась Татьяна Горичева. Года я не вспомню, но ясно помню, что дело было на Светлой. На титульном листе рукой Хайдеггера была сделана дарственная надпись Рене Шару; каждое стихотворение сопровождалось французским переводом, выполненным Жаном Боффре и Франсуа Федье (эти имена еще ничего не говорили для меня). Татьяна предложила мне перевести эти стихи (по легенде, с такого же предложения начались их отношения с Виктором Кривулиным). В отличие от Кривулина, я взялась переводить. В то время я много читала по-немецки, и немецкий был у меня куда лучше, чем сейчас.
Напомню, что Хайдеггер и его переводы тогда относились к самиздату. Так что публикация этой моей работы состоялась не скоро, в «Искусстве кино». А еще через некоторое время мы встретились с Франсуа Федье, одним из переводчиков этих стихов, первым знатоком, переводчиком и учеником Хайдеггера. Франсуа Федье (позже я перевела его небольшую книгу «Голос друга») стал нашим другом, и В. В. Бибихина, и моим. Когда он с женой навестил меня в Азаровке, я подарила ему уже обветшавший экземпляр “Gedachte”. Каждое стихотворение там было от руки переписано по-немецки, потом по-французски, потом по-русски. Федье был необычайно тронут. Он унаследовал от своего учителя самый живой интерес к России. Федье умер в 2021 году. Так что последующей трагедии он не увидел.

А теперь сами переводы.

Lernt erst danken –

und ihr könnt denken. 

(“Seyn und Denken”)

Научитесь благодарить –

и вы сможете думать. 

(«Бытие и мысль») 

Авторское предисловие Хайдеггера к стихотворному циклу 1941 года начинается провоцирующим указанием: ”Winke” (намеки, знаки – название книги. – О.С.) – не стихи. Но это и не изложенная стихом и в рифму философия». Вероятно, такое дважды негативное определение в еще большей степени относится к позднейшим вещам, небольшому циклу 1970 года “Gedachtes” (приблизительно: «Замысленное»). 

Если перевод поэзии – вообще проблемная вещь, то перевод такой не-поэзии уже, пожалуй, беспроблемен: это фатальная неудача. Компенсирующие возможности стихотворного перевода здесь не употребимы: мы не можем замещать слова Хайдеггера чем-то отчасти похожим «по смыслу» и при этом отвечающим требованиям просодии. Каждое слово (и такое, например, как «судьба», которое можно принять за банальный поэтизм) в самом деле концептуально; объем его смысла задан общей системой мысли Хайдеггера. Слово не рождается в стихе, но входит в него готовым: преображение его словарного смысла совершилось за пределами стиха, в мысли (как, например, это произошло с одним из фундаментальных хайдеггеровских слов – Lichtung: просвет, просека, опушка; в конце нашего цикла, уже не впервые у Хайдеггера, с этим просветом уравнивается истина, греческая Алетейя – выведение из скрытого состояния, от-кровение, – если снять с этого слова привычный богословский оттенок). Сложность такого рода – недопустимость синонимии – известна и переводчику «просто поэзии» (скажем, Т. С. Элиота или Р. М. Рильке). Разница только в том, что у поэтов такие «фундаментальные» (и не менее без-основные, чем хайдеггеровское Lichtung) слова вправлены в ряды других, более зыбких, более индивидуальных или словарных. У Хайдеггера же весь текст состоит из таких – помысленных, замышленных – слов. Французские переводчики, ученики Хайдеггера, Ж. Боффре и Фр. Федье решительно проясняют некоторые слова, исходя из общей смысловой системы Хайдеггера, из того, что в ней (а не в словаре) синонимично. Так они передают Ereignis (букв.: событие) как l’eсlaire (молния), Verzicht (букв.: отказ) как non-dit (не-говоримое). Задача французского переводчика вообще-то много трудней, чем у русского: морфология русского слова иногда обнаруживает поразительные соответствия немецкому и вообще провоцирует думать по-хайдеггеровски, членя и вновь сплавляя слово из его составных. И русский синтаксис, в котором одна форма может обладать несколькими функциями, помогает передать смыслы Хайдеггера, расходящиеся сразу по нескольким тропинкам.

Но что же представляют собой эти тексты, «не-стихи» и «не рифмованная философия», с их названиями, указывающими на некоторую принципиальную неполноту («Намеки» – но не сама весть, «Замысленное» – но не овеществленное)? По Хайдеггеру, это «сказывание мысли Бытия»: мысль эта, как знают читатели его книг, совсем не дискурсивная, субъектно-объектная, исполняющая законы логики мысль декартовской традиции, она противостоит ей. Это не мысль о бытии, но мысль бытия, его событие. Стихи же и образ вообще, по Хайдеггеру, имеют дело не с бытием (Seyn), а с сущим (Seiende). Поэтому свои опыты он и не относит к поэзии. Двусложность бытия и сущего, раздвоение песни и мысли, Dichten и Denken и надежда на то, что возможны их «простое единство», их взаимопринадлежность, взаимопослушность, Zusammengehören, – одна из тем цикла. Песня и мысль расходятся не оттого, что углубляются в себя, что песня становится более песней, мысль – более мыслью, а наоборот: из-за того, что они удаляются от собственной глубины, теряют свой общий источник, свое «событие» – или «молнию» – или «прощание»: 

такую круговую цепь строит Хайдеггер в «Намеках». Каждое из уподоблений события и уподобление этих уподоблений друг другу точно, но в каком-то смысле необязательно и, конечно, не исчерпывающе: еще один просвет в «То Же» (das Selbe). Таким образом, хайдеггеровская «мысль бытия» с другой стороны подводит (и это заметили ученые-богословы, например, Христос Яннарас) к тому, чем занята апофатическая мысль (как в «Триадах», когда св. Григорий Палама говорит, что апофатическое познание выражает не столько отрицательное определение, сколько связь через союз ως: «как», «как бы»). Описать – тем более, определить – это «То Же» невозможно: иначе, кроме всего прочего, не нужны были бы ни образ, ни мысль. Ведь они растут из невыразимости «Того Же», порождающей новые и новые выражения, мгновенные и неполные, из внезапного «выведения из потаенности», «снятия сокрытия», из «намека» этого «То Же», которое «существует благодаря только себе» и в то же время и есть само «благодарение». Тот, кто не испытан вспышкой этого события («подземной грозы, которая неслышимо катит вдаль, прочь в надмирное пространство» – стихи 41-го года), «все многие», которым не слышно неслышимое, не принадлежавшие событию и потому не ставшие собой (поскольку собой делает – vereignet – событие), не могут решиться ни на песню, ни на мысль. Как видим, позиция Хайдеггера не кажется демократичной. Но это парадоксальное высокомерие: то, во что посвящен посвященный, как раз и есть знание о кротости, благодарности – и бесплодности всякой попытки «захватить», «удержать» у себя «ускользающее право». И мыслитель, и художник не говорят, но «дают сказать себя» этому от-крытию, не посягая на его субъективность. И, говоря себя, оно говорит об «от-речении», о не-высказываемости. Если какая-то мысль или образ намереваются «открыть» что-то раз навсегда, так, чтобы это можно было передать другим, как наследство, – они утрачивают свою «нищету» (несхватываемость, неоднозначность смысла) и, тем самым, подобие своему событию, начальному знаку благодарности. И, разлучившись с ним, мысль и песня разлучаются друг с другом, превращаются в «философию» и «искусство» эпохи, где «Число беснуется в пустых количествах / и больше не одаривает связью и образом» («Намеки»). Передать же мыслитель и поэт могут не пример (как бы широко не понимать пример), но лишь императив без-примерного, Beispiel-los (в обычном для Хайдеггера этимологическом переосмыслении слова Bei-spiel-los значит еще и «не-под-игрывающее»: русское «бес-примерное» вполне передает и этот второй смысл).

Из сказанного (пересказанного) выше понятна тема не-окончательности, положенная в основу (или в без-основность) названий стихотворных книг Хайдеггера: «Намеки», «Замысленное». Но, вероятно, это не все. Быть может, эти книги – намеки и замыслы не только в силу того, что таково свойство мысли бытия вообще: открывать ускользание. Быть может, это намеки и замыслы «другой поэзии» (как мысль Хайдеггера – «другая мысль», das andere Denken), поэзии «без образов», обратившейся к «раннему» и «без-опорному», словами мыслителя. Намеки на нее, тропы к ней, но не сама она. Есть какая-то другая, трудно определимая нехватка «стихотворности» в этих вещах. Чего им недостает? Непредсказуемости для самого автора? Определенной меры бессознательности, сохраняющейся и в самых сознательных поэтах (вспомним Элиота: «Плохой поэт бессознателен там, где следует быть сознательным, и сознателен там, где следует быть бессознательным»)? Безусловности звукового ряда? Чего-то еще, присущего песне поэта? К которой только подводит, которой задает тон прелюдия хайдеггеровской мысли.

И напоследок – еще раз о переводе. Переводчик, в отличие от автора, лишен главного в своем тексте – его будущего, его свободы продолжаться. Эта пустота впереди – не абсолютная пустота, потому что именно она управляет выбором всех слов на пути к себе. И потому то, что создает переводчик, есть мнимая длительность. Он вынужден развертывать во времени уже известный ему итог, найденное, имитируя путь к нему. Безупречно честным был бы на самом деле перевод итога – а это означало бы создание новой, совсем другой вещи…

Фотография – Полина Сибринина