ПОД КОМЕТОЙ

ПОД КОМЕТОЙ

                       За этот край счастливый!
                                              За Млечный Путь!

                       — В. Н.

                       Пустота, говорят. Корабли
                       отмотали артерии,
                       и под землю ушли короли
                       пятернёю материи.

                       — В. К.

1. ГОВОРИТ ОДИНОКИЙ КОРОЛЬ

Сломанная сигарета, тени птиц и ключ:
всё, что нашлось на белых камнях побережья,
куда сходят поля асфоделей,
нарциссов. Под вогнутой линзой
мы выслушиваем собственные Провожающие элегии,
под вогнутой линзой, белым
пламенем, где грохочут грузовики.

Кипарисы, как ландскнехты, заняли город,
и Гавриил-архангел, мотылёк-булавка,
у автомата с газировкой недостающую ищет монету,
и асфодели, нарциссы — в петлицах
Необитаемого Времени, одетого всеми одеждами:
сколько петлиц у него?

Кипарисы, как ландскнехты… и всё такое…

Мы живём, дожидаясь кометы,
на вокзале экспресс гудит Провожающую элегию,
И Корабли обещаны людям:
фокусникам, врачам, мастерам, запускающим змеев,
торговке с ведром нарциссов,
учительнице, заснувшей, как медь, в расплавленной школе,
а, кроме того, убийцам, ворам,
проходимцу, который на соседней скамейке
продаёт поштучно импортные папиросы.

Шторм. Купаться нельзя. Корабли не придут.
Будем курить, к вечеру разведём огонь:
явятся Мотыльки. Самолёт
крылом высечет искру, задев
королевские белые камни,
весь, как и все мы, — Прошедшее Будущее.

Чему учат эти картины? О чём свидетельствуют?
Трясогузка по пляжу прыгает — что ищет?
Говорит Одинокий король — о чём?

Обещает: ночью дождь пойдёт.

Задрожит между стёклами мёртвая бабочка.


2. ГОВОРИТ ПРЕМЬЕР-МИНИСТР

Маленькое сердце, и чаша, из которой пьют перелётные
серые перья. И ночь: над волнорезом
какой-то шутник фейерверк подпалил.

С опавшей листвой во рту идёт ко мне стихотворение,
с маленьким сердцем: его вслепую нашарил
пловец на дне, вылез из моря, ушёл —
всю ночь за него платили, и он напился бесплатно,
и тогда укатилось маленькое сердце.

А мы собаку бродячую за собой поманили
и не знаем теперь, как от неё отвязаться.

Волна волну накрывает, словно это игральные карты,
и сдана уже карта Король, так что скоро приблизится
карта Водородная Бомба
или карта Высокоточная Ракета под руку с картой Архангел,
который крыльями её, как волна волну, накрывает.

Серые перья. Чаша с водой — перелётным
вестникам, и яблочные косточки.

Кофе осталось на два глотка. Самолёты идут над заливом
и растопыренными пальцами прощупывают
сферу над городом нашим, ищут
куда вложить свои Высокоточные Козыри.

Послы отплывают, ничего не добились:
в Крым отплывают, к Ульсгору и на Луну,
где, наглотавшись мотыльков,
завывают громадные радиолокационные станции,
и лунные поля покрыты благородной Молью.

А ко мне идёт маленькое сердце, костяной дирижабль —
рот землёй вымазан, баллоны набухли —
ведёт за собой Корабли.

Сколько ему плыть? Что я потерял, потеряв память?
Когда вернутся солдаты, кто их накормит? Где им спать?

Сколько можно скулить в этих убогих комнатах?

Почему мы не попрощались?

В тёмной листве поодаль
снимают кино.

Спит пловец-меченосец на белых камнях —
сердце у него вынули, как кошелёк.

В подвале военнопленные
зубами гложут решётку.

Кричат цикады.


3. ГОВОРИТ ПРИДВОРНЫЙ ПОЭТ

Синие тени цехов. Кипарисы. Верблюды.
Поезда, начинённые бежевым светом.
За окном вечерами волны визжат.
Экскаваторы. Город рубашку надел наизнанку.

Это — точность? Тогда тяжело
даётся мне эта мушиная точность.

Это сон? О, не сомневаюсь.
Но не всё ли равно? Жара.

Каменный лев на камни улёгся…

Сверчки… ракеты… голодные птицы…
Я устал. Не всё ли равно?..

С мокрой тряпкой на лбу отдыхает разбитая армия,
и Разбитый День дремлет у вентилятора.

Скучно. Не будем беседовать.

Купим книгу (не дальше двадцатой страницы),
поглазеем на расписание
поездов. Пообещаем друг другу
добраться завтра до леса —
взглянуть на раздавленных зноем тигров.

Прогуляемся под руку со своей Жалкой Надеждой,
и вообразим на пару минут, рухнув у грязного моря,
что встретили вовсе не это,
а другое стихотворение.


4. ГОВОРИТ ДЕЗЕРТИР

В театре кукол потеет тряпичный Пьеро,
и моль бумажными крыльями тихо взмахивает —
будто сонный едет кабриолет
по аллее… Потеет Пьеро.
В наркозе прохладных
телефонных кабинок
засыпают над партитурами куклы.

Я мимо иду. Я недавно в городе.
Я ничей ещё не вассал, и не отлита ещё медалька,
которой шею мою наградят, ищущую ярма.

На пристани колотят друг друга дети.
В магазине лук гниёт, и на фартуке у торговки — винные пятна,
а в театре кукол Пьеро
выкалывает сердце себе булавкой,
беззубыми дёснами соломинку держит,
и торопит Уходящую Кровь: уходи, мол, Уходящая Кровь.

Я мимо иду. На ночь укроюсь под перевёрнутой лодкой,
буду сверчков муштровать: намедни они,
слышал я, объявили войну воробьям.

А утром уйду в мундирчике сером —
без сердца уйду Уходящей Кровью,
насвистывая сверчковую песенку,
палкой сбивая
белые головы одуванчиков.


5. ГОВОРИТ КОРОЛЕВСКИЙ ЛАЗУТЧИК

Прилив, и поганая музыка в прибрежном баре.
Еле тлеет фонарь — пиши при свете
последней папиросы. Пиши, пиши, что ещё делать?
Последний рыбак с волнореза уходит,
Ракета, цепью прикована, тянет последнюю Землю по кругу,
в прозекторской покойника на столе забыли
и рука у него повисла, как мокрый пёсий язык:
раскрыт, августовский цветок, он ждёт своих Докторов,
он таким вернулся с пёсьей убитой армией.

А я Странника на берегу обидел Недобрым Словом —
и теперь, осторожен, хожу, ожидая расплаты.

Водокачки, мышеловки, бетономешалки —
все заняты делом. Радиоволны в прибое
горят холодным бенгальским огнём.
Вместо льдинок в стакане — выдранные зубы.
Так, что ли, пишут? Так да не так…

На встречном ветру неподвижные сохнут птицы.

Спит сопревший Ум, радиоприёмник Погибель —
через пару часов улетать ему отменённым рейсом,
а он вытекает Кровью, застав Кинжал за портьерой.
Некуда деться… Сила тяжести… прочие штучки…

Пиши, пиши… что ещё делать с этими синими гаражами,
брошенными, как игральные кости.
                                              А мне только восьмёрка пик досталась —
апостол Восьмёрка Пик с деревянным мечом.

Уходит маленькая органная музыка для маленькой армии —
сдутым парком аттракционов, колонной военнопленных,
громыхает грязной посудой. Кто в ней прикарманил на память
серебряный Шприц, чужую медаль «За проявленную жестокость»?

Пиши, пиши… Допишешься до Книги,
станешь Дневник вести, ходить в ногу,
деревянный меч в зубы, как палку, возьмёшь.

Спят мамонты в экскаваторных ямах,
пересыпают картечь в ладонях игральные автоматы:
забери наградные монеты, уснувший над рычагом игрок.

Мы тонем, всей Спутниковой Связью вещая: «мы тонем».
Мы гирлянды зажгли, кораблей дожидаемся метеоритных.
В кислом, как последняя папироса, городе
пишем, пишем… не можем заткнуться,
отвечая в расплавленной школе урок, пока доро́ги
перекрыты королевским шампанским парадом.

Мы, говорят, проиграли войну.
Поторопись вернуться домой: обещали по телевизору
показать, как навсегда уходят от нас Ракеты.


6. ГОВОРИТ ИНКВИЗИТОР

Расставим на планках покинутого тира
мятые жестянки…, что ещё в карманах? огрызки?
окурки — думаешь, пригодятся, добью
по затяжке когда прижмет? блокнотик
натруженных слов? Тени птиц, ключ:
плоские серые пятна. Пятнистые серые
плоскости… Э, друг, хватит.

Расставим еще меченосца пик, премьер-министра,
труппу сверчкового театра, малокровного наследника,
меня, тебя и слезящееся твоё сердце.

А что дезертир? Пусть идёт, куда шёл.

Кому он нужен…

Подтасовка, Ослышка, Карточный Фокус заменят нас,
и червивые Дамы, вдыхавшие искристый целлофан вуалей,
игристый… Хватит, хватит.

                                              Город Йод окружён болью.
И уже пришвартован в нашем порту Чужой Праздник —
пора выбивать призы. Плюшевые шары… Я не знаю. Додумай сам.

Додумай сам. Первые гости уже ведут воздушный флот на веревочке,
и падучие Корабли осыпают залив,
и ракетоносцы…


7. ГОВОРИТ ОДИНОКИЙ КОРОЛЬ

Все истории проданы театрам. Осталась одна история.
Вынуты вещи, и сердце моё — оркестровая яма.
Хлором задушен берег. Маяки увели своё войско —
незачем жечь теперь голубые огни мотыльков.
Взлётно-посадочные полосы проданы,
проданы лимоны, перстни и трубы, и Вторая Луна продана —
вот, только одна осталась. Да и та уходит.

Или это лишь дирижабль из жёлтого шёлка,
наградная ударная «О» Одинокого короля?

Море вялое, как тесто, и лунной пылью набиты яблоки,
и в королевском бокале лунная пыль.

Я устал от Заглавных, и от Прописных устал,
тащу плуг позвоночника, межуя
проданный воздух, его повисшие Ткани.

Грохочет артиллерия. Или это рванул дирижабль.
Или кто-то яблоко разломил, и оно вспыхнуло лунной пылью.
Или это лишь вода в трубах. Или это волны?
Или швартуются сухогрузы? Или вагоны на сцепке…

Падают и взрываются ласточки. Иностранец вселился
в пустую комнату моего сердца — и бормочет:
уно, дос, трес… будто заучивает номер паспорта.
Номер паспорта… тоже мне, подумаешь…

В телефонной трубке шуршат длинные белые платья.

Когда ты отпустишь меня? Можно я уйду, глухо умру?
Можно уеду? В меловом каменном городе, можно, Смертоносец?
Геометриды, эфемериды, ножницы, ночницы, тамбурины, тамариски.
А, брось. Опухший белый камень на склоне белого сердца.
О, камень, о, сердце. О, кошка, спящая в пустом цветочном горшке.

Когда я умру, уйду мокрыми лапами
с почтальонской сумкой своей опухшей,
где уходящие письма друзьям уходят со мной —

и поля асфоделей, нарциссов,
асфоделей, нарциссов.

Послесловие

Свидетели некалендарной смены XIX века на XX в мемуарах пытались передать атмосферу, которая царила во время тектонического разлома двух великих эпох. Михаил Бордуновский, ставший очевидцем болезни XXI века, избрал сложную поэтическую оптику, чтобы смотреть сквозь один разлом – в другой, постоянно меняя угол зрения.

Про Михаила Бордуновского можно уверенно сказать, что во времена, когда произведения рассчитаны на одно беглое прочтение, он создал поэму, которую мы точно будем перечитывать. Почему? Во-первых, потому что тексты подобной природы требуют медленного чтения: разве можно прочесть «Поэму без героя» Ахматовой всего раз? Во-вторых, потому что мы захотим снова проследить, как автор мастерски переходит от головокружительного лиризма (Когда я умру, уйду мокрыми лапами / с почтальонской сумкой своей опухшей, / где уходящие письма друзьям уходят со мной — и поля асфоделей, нарциссов, / асфоделей, нарциссов) к заземляющей прозаизации (Э, друг, хватит). В-третьих, нам захочется понять: почему каждая из частей начинается с глагола говорит, но на самом деле герои ничего нам так и не скажут. В-четвертых, нам захочется разгадать, как с поэмой связан ранний и поздний Набоков. В-пятых, мы, конечно же, заметим, что у произведения кольцевая композиция, которая сама подталкивает нас к немедленному перечитыванию. В-шестых…

Думаю, интенция моего послесловия ясна. А пока мы встанем рядом с автором, запрокинем головы и будем смотреть на комету, появление которой никогда не сулило ничего хорошего.

Вячеслав Глазырин