Вся в мире боль

лежит во мне

Химна

Немамо ничег. Ни Бога ни господара.
Наш Бог је крв.

Завејаше горе мећаве снега,
Несташе шуме, брда и стене.
Ни мајке, ни дома не имадосмо,
селисмо нашу крв.

Немамо ничег.
Ни Бога ни господара.
Наш Бог је крв.

Расцветаше се гробља и планине,
расуше ветри зоре по урвинама;
ни мајке, ни дома, за нас нема,
ни станка, ни деце.
Оста нам једино крв.

Ој.
Она је наш страшан понос.

Гимн

Нет у нас ничего. Ни Бога, ни господина.
Кровь — наш Бог.

Замели холмы снежные метели.
Сгинули леса, горы и равнины.
Не было у нас ни матери, ни дома,
мы несли в мытарствах свою кровь.

Нет у нас ничего.
Ни Бога, ни господина.
Кровь — наш Бог.

Расцвели весной склоны и погосты,
разнесли ветра зори по стремнинам;
нет для нас ни матери, ни дома,
ни приюта, ни детей.
нам осталась только кровь.

О,
она наша жуткая гордость.

Наша елегиjа

Не боли нас.
Грачанице више нема,
шта би нам таковска гробља?
Марко се гади буђења и зоре,
гробови ћуте, не зборе,
у небо диже наш
презрив осмех робља.

Нећемо ни победу ни сјај.
Да нам понуде рај,
све звезде са неба скину.
Да нас загрле који нас море,
и њина земља сва изгоре,
и клекну пред нас у прашину.
да нам сви руке љубе,
и кличу и круне мећу,
и опет затрубе трубе,
цвеће и част и срећу.

Ми више томе не верујемо,
нит ишта на свету поштујемо.
Ништа жељно не очекујемо,
ми ништа не оплакујемо.
Нама је добро.
Проклета победа и одушевљење.
Да живи мржња смрт презрење.

Наша элегия

Нам не больно.
Грачаницы¹ нет больше,
к чему могилы та́ковских героев²?
Марко³ гнушается зари и пробужденья,
молчат погосты в этот час.
В небо поднимает нас
рабский оскал, полный презренья.

Нам не нужны победы и пиры.
Пускай бы нам пообещали райские дары
и сняли бы все звёзды, что горят вдали.
Пусть бы нас обняли те, кто нам желает зла,
и пусть бы их земля выгорела дотла,
и пусть бы пали ниц у наших ног в пыли,
и наши руки лобызали,
и надевали нам венец,
и пусть бы трубы воспевали
цветы, и честь, и радостный конец.

Мы об этом больше не мечтаем
и ничего не почитаем.
Мы больше ничего не алчем,
мы больше ни о чём не плачем.

Нам хорошо.
Будь проклята победа и веселье.
Да здравствуют смерть ненависть презренье.

Nad Jordanem

Oплакали сте рат
           и мислили: сад је крај.
О мученици,
           вешала расту више
           него син, жена и брат
           и верна су, у бескрај!

Окитиће мрамором сале
           и спустити завесе жуте,
           да лешине зидове не провале
           и да ћуте!

Обесиће одоре шарене
           и ноге и руке војника,
           а рушевине и обешчашћене жене,
           гледаће само са слика.

Ах, све је то лепрш шарених тица,
           победе горка сласт.
Отаџбина је пијана улица,
           а очинство прљава страст.

Смех се заори да све доврши,
срам се крије иза гробног плота.
А посао слуге даље да врши,
за свачију блудницу, и скота,
бог оставља, у ритама, част.

Вечный слуга

Оплакивали окончание войны
           и думали: теперь конец.
О, мученики,
           виселицы вырастают
           выше сына, брата и жены,
           и они бесконечно верны.

Украсят мрамором залы,
           гардинами окна оденут,
           чтоб трупы не вломились сквозь стены,
           чтоб молчали!

Пёстрые поставят гарнитуры
           и солдатские фигуры,
           а обесчещенных женщин и руины
           будут наблюдать лишь на картинах.

Ах, всё это — лишь перья ярких птиц,
           горькая победы сласть.
Отечество — пьяный разгул улиц,
           а отцовство — грязная страсть.

Вьётся смех и покрывает всё, что есть,
и таит позор могильная плита.
А нести удел слуги —
для всякой шлюхи и скота —
Бог, в лохмотьях, оставляет честь.

Серената

Чуј, плаче Месец млад и жут.
           Слушај ме, драга, последњи пут.

Умрећу, па кад се зажелиш мене,
не вичи име моје у смирај дана.
Слушај ветар са лишћа свелог, жутог.

Певаће ти: да сам ја љубио јесен,
а не твоје страсти, ни чланке твоје голе,
но стисак грања руменог увенулог.

А кад те за мном срце заболи:
загрли и љуби грану што вене.
Ах, нико нема части ни страсти,
ни пламена доста да мене воли:

Но само јабланови вити
и борови пусти поносити.
Но само јабланови вити
и борови пусти поносити.

Серенада

Юный месяц стенает в вечерний час.
Милая, слушай в последний раз.

Я умру, а когда обо мне затоскуешь,
не выкрикивай имя моё в предзакатную пору.
Слушай ветер в листве пожелтевшей и квёлой.

Он пропоёт тебе, что я влюблён был в осень,
а не в страсти твои, не в твои голые колени,
но в объятья ветвей увялых и алых.

А когда заболит обо мне твоё сердце:
обними и целуй ветку, что увядает.
Ах, ни в ком нет чести и страсти
и вдоволь огня, чтоб любить меня —

лишь только в стройных тополях,
да гордых праздных е́лях.
Лишь только в стройных тополях,
да гордых праздных е́лях.

Растанак код Калемегдана

Растали смо се
           и сишли из града.
Као две сузе, кад напоредо кану,
           са набораног лица.

На води су нас чекале лађе.
           Твоја оде прва.
Моја је обилазила острва.

Седео сам погуран и црн,
пуст,
као Месечева сенка.

Расставание у Калемегдана⁴

Мы распрощались
           и спустились вниз из города.
Как две слезы, что капают одновременно
           с лица в морщинах.

На воде нас ждали два корабля⁵.
           Твой отчалил первым.
Мой шёл вкруг островов.

Я сидел, согбен и чёрен,
и пуст,
как тень Луны.

На улици

Kад светиљке сину
           и улице пођу у висину,
                      у тами стојим ја.
                                 На свему што прође
                                            мој осмех засија.

Нестану боли, окови и лаж,
           од мог погледа зависи сва драж,
                      свега што прође.
                      Жене пролазе и облике губе,
                      смеше се, па ми приђу да ме љубе,
                      а ја им нову сенку дам.

И док тихо замагли ноћ,
                      улице пуне сени,
                      ја имам неба безграничну моћ,
                                 сви боли света скупе се у мени.

Ко цветићи бели са Месеца
           рађају се по улици деца.
                      Од смеха мог умире дан,
                                 а свакога ког погледам,
                                            стиже моја судба,                                                        срећа и сан.

Кад махнем руком, нехотице,
                                 нове звезде сину.
Тад сјајан, тужан, цео град,
                                 личи на моје лице.

А да ме виде сви у небо иду,
           по улици звезда и сребра.
                      Ја стојим распет сам на зиду,
                                 а Месец ми благо пробада ребра.

На улице

Когда огни уже зажглись
           и улицы стремятся ввысь,
                      стою во мраке я.
                                 И всех, кто мимо ни пройдет,
                                            улыбка ждёт моя.

И меркнет боль, и меркнет слабость,
           лишь от меня зависит радость
                      всех проходящих мимо.
                      И женщины идут, теряя стать,
                      подходят, чтоб меня поцеловать,
                      а я им тень даю.

Пока заря не занялась
                      и улицы полны теней,
                      во мне живёт вся неба власть,
                                 вся в мире боль лежит во мне.

Как белые цветы с Луны,
           все улицы детей полны.
                      И смех мой истощает день,
                                 и на кого ни посмотрю,
                                            свой свет, свой сон ему дарю.

А стоит мне взмахнуть рукой,
           зажгутся звёзды в небесах,
тогда весь город, светел, тих,
           похож на облик мой.

И ввысь уходит соглядатай
           по улице сквозь серебро.
                      Я у стены стою, распятый,
                                 Луна пронзает мне ребро.

Молитва

Oче наш
сенко света седа погурена
на дрвеној раги.
Са лонцем разбијеним на глави
и очима пуним ветрењача плавих.

Оче наш
син је твој беднији од биља,
страснији него цвет,
несталнији него ветар зоре,
суморнији него море,
и сам, сасвим сам.

Оче наш
син твој је бољи него анђели
али ником помоћи не може.
Љуби крпе као златну круну,
а у осмеху крије толику забуну
колико је нема у пролећу и мајци.

Оче наш
али син твој нема више моћи,
да се у шталама на путу у ноћи
ичем од смрти нада.

Молитва

Отче наш,
тень святая, седая, согбенная
на деревянной кляче.
С головой, увенчанной дырявым горшком,
со взглядом, полным голубых ветряков.

Отче наш,
сын твой бледней былинки,
пламеннее цветка,
беспокойней рассветного ветерка,
мрачнее моря
и один, совсем один.

Отче наш,
сын твой лучше ангелов,
но никому не может помочь.
Целует, как золотую корону, ветошь
и скрывает в улыбке смятенье, какого не встретишь
ни в весне, ни в матери.

Отче наш,
сын твой больше не в силах наяву
в пути, в ночи, в хлеву
надеяться на что‑то, кроме смерти.