эссе
Свет в осколках
и богатство
в безмолвии
Цзян Дань-дань
В переводе Николая Константинова
Целый век – сто лет. Эти сто лет не придавливают Филиппа Жакоте (1925-2021) тяжестью могильной плиты, но напротив, словно лёгкий снег, кружащий у земли, приближаются к нему и озаряют его имя солнечным сиянием. В июне 2025 года мы вспоминаем этого отшельника французского Парнаса и стараемся разглядеть свет идей, брезжущий сквозь туман его поэзии. Столетие Жакоте – это не громогласный призыв к пышному празднеству, но тихая просьба, безмолвное приглашение всем нам ещё раз заглянуть в таинственный, тихий, хрупкий и невероятно богатый мир этого поэта.
Поэзии Жакоте (а также его текстам, так или иначе связанным с поэзией: очеркам, дневникам и критическим обзорам) чужда эпическая грандиозность. Её возможности лежат в другой сфере – она ищет вечное в ничтожнейших пылинках и соринках «текущего момента бытия».
Для меня перевод Жакоте никогда не сводился к простой замене одних выражений другими – каждый раз это был процесс отрешения и затем благоговейного «прикосновения» (approche). Точно так же сам Жакоте прикасался к Гельдерлину и Рильке, когда создавал своего «Паромщика»; точно так же, всю жизнь завороженный натюрмортами Моранди, словно излучающими лунный свет, пытался он в невыразимых истинах, в скоротечных мгновениях жизни отыскать еле теплящийся огонёк «присутствия» (présence).
Его слова – обитель света и в то же время воплощение хрупкости. Это слог, в котором находят выражение и рассеивание лучей, и полет облаков, и траектория листопада… и скромное сетование на «ограниченность языка», на его несоответствие реальности – впрочем, именно эта ограниченность и служит отправной точкой лирики. Переводить его стихи – вслушиваться сердцем в печальные глухие напевы (minor music), пересаживать на китайскую почву принципы «прикосновения» и развивать в себе навык восприятия таких глухих стихов, стараясь уподобиться древним живописцам, умевшим при помощи одной только кисти вдохнуть жизнь в полотно и в прорисовке мельчайших деталей достичь вершин мастерства.
Стихи Жакоте, как и его жизнь, – это «искусство вычитания». Из них изгнаны литературные красивости и лирические эскапады, и даже романтический образ поэта исчез без следа. Подобно Лао-цзы, Жакоте пошёл по пути предельного упрощения жизни: затворился от мира на юге Франции в городе Гриньян, зажил простым крестьянским трудом, проводя дни в раздумьях и пахоте, и вслед за упрощением жизни совершил и упрощение своей поэзии, оставив лишь самые необходимые слова, подобные оголенным ветвям дерева, устремленным в ясное зимнее небо. Сочетанием незатейливой формы и глубокого содержания его стихи напоминают четверостишия эпохи Тан, а чеканным лаконизмом – японские хокку. В стихотворении «Посев» (Le Semaison) он рассказывает, как появляются стихи:
Две свечи зажгутся друг за другом, и появится новая тень.
Он учит нас слушать «третьим ухом» (la troisième oreille), в поисках чуда отправляясь во владения мерцающего света: там распускающийся цветок развертывает целую вселенную; там ветер, с гулом проносящийся по пшеничному полю, направляет ход времен; там закаты и восходы знаменуют собой смерть и воскресение. Он не ищет разгадки жизни в далеких краях: она здесь, в это самое мгновение, в промежутках между вдохами и выдохами.
В книгах Жакоте описываются явления зримого мира, то есть видимое (le visible), но основное внимание поэта сосредоточено на невидимом (l’invisible). Хлопья снега, падающие на землю, одновременно и легки, и тяжелы, в них таятся и мрак смерти, и неистребимая сила жизни, позволяющая вынести самые жестокие холода. Даже в минуты горя и душевных терзаний он не забывает про свет. Его сочинениям не откажешь в литературном блеске; но это не слепящее сверкание мишуры, а тёплое сияние предрассветного неба, или дрожащее пламя свечи, или тихо горящая на востоке звезда. В этом мерцании – надежда и поэтическое сопротивление.
Как писал Жакоте:
«Мир»
Вес камня, вес мыслей
Мечты и горы
тяжелы неодинаково
Нам бы жить в другом мире,
а может, и между двух
Он из тех поэтов, что ходят по обрыву и существуют на грани; он блуждает по грани между выразимым и невыразимым, между верой и безверием, между жизнью и смертью – и на этих перепутьях рождаются стихи. Он отвергает все догмы, и взгляд его неизменно горит любопытством и сомнением (étonnement). Он учит нас, что в мире неопределённости остаётся место свету и что самые заурядные мгновения жизни достойны любовного внимания. Например, он писал:
Все цвета, все судьбы
встают перед глазами,
Этот мир –
всего лишь невидимый пылающий вулкан.
Вспоминается совет Кобаяси Исса: «Смотри на цветы, что растут на крыше ада».
Как переводчик собрания стихотворений Жакоте за 1946-1967 годы я чувствовал потребность соответствовать этике его стихов, и для этой цели необходимо было задействовать все ресурсы старой китайской поэзии: её благородное изящество, её возвышенную отстраненность, её иносказательную простоту. Лао-Цзы учил: «Великий звук нем, великий образ безвиден». Ван Вэй писал: «В горах не разглядишь другого человека, но всегда услышишь его голос», – точно так же и Жакоте, затаив дыхание, сосредоточенно внимает тишине, улавливая в ней эхо мировой жизни. В этом резонансе, переступающем границы языка, словно слышен голос самой поэзии.
Лучший способ почтить память Жакоте – перечитать его стихи (такие как «Пустой пейзаж», «Посев» и т.д.), вглядываясь, подобно самому поэту, в капли росы на травинках и вслушиваясь в затихающий ропот ветра. Помимо этого, нам стоит поучиться у него экономии в употреблении слов (не всё можно выразить словами), а также постараться перенять его умение находить большое в малом и чувствовать всю тяжесть лёгкости.
Стихи Жакоте глубоко экзистенциальны: они останавливают человека в его житейской суете, они сдирают с души броню, оставляя её наедине с дыханием космоса. Даже столкнувшись с разочарованием и темнотой (l’obscurité), можно – и необходимо – в осколках разглядеть свет, а в тишине найти просторное, ещё ждущее сеятеля поле смыслов и идей.
Так пусть же свет, льющийся из окон деревенского домика в Гриньяне, перелетит границы языков и согреет сердца всех читающих эти строки; да озарит он весь мир, да разбудит в нас ещё не угасшее чувство благодарности – природе, языку и материальному миру. Стихи Жакоте – это восходящее солнце человечества, это чистый источник, дающий влагу всем нам – изможденным путникам мировых дорог.
Поэзии Жакоте (а также его текстам, так или иначе связанным с поэзией: очеркам, дневникам и критическим обзорам) чужда эпическая грандиозность. Её возможности лежат в другой сфере – она ищет вечное в ничтожнейших пылинках и соринках «текущего момента бытия».
Для меня перевод Жакоте никогда не сводился к простой замене одних выражений другими – каждый раз это был процесс отрешения и затем благоговейного «прикосновения» (approche). Точно так же сам Жакоте прикасался к Гельдерлину и Рильке, когда создавал своего «Паромщика»; точно так же, всю жизнь завороженный натюрмортами Моранди, словно излучающими лунный свет, пытался он в невыразимых истинах, в скоротечных мгновениях жизни отыскать еле теплящийся огонёк «присутствия» (présence).
Его слова – обитель света и в то же время воплощение хрупкости. Это слог, в котором находят выражение и рассеивание лучей, и полет облаков, и траектория листопада… и скромное сетование на «ограниченность языка», на его несоответствие реальности – впрочем, именно эта ограниченность и служит отправной точкой лирики. Переводить его стихи – вслушиваться сердцем в печальные глухие напевы (minor music), пересаживать на китайскую почву принципы «прикосновения» и развивать в себе навык восприятия таких глухих стихов, стараясь уподобиться древним живописцам, умевшим при помощи одной только кисти вдохнуть жизнь в полотно и в прорисовке мельчайших деталей достичь вершин мастерства.
Стихи Жакоте, как и его жизнь, – это «искусство вычитания». Из них изгнаны литературные красивости и лирические эскапады, и даже романтический образ поэта исчез без следа. Подобно Лао-цзы, Жакоте пошёл по пути предельного упрощения жизни: затворился от мира на юге Франции в городе Гриньян, зажил простым крестьянским трудом, проводя дни в раздумьях и пахоте, и вслед за упрощением жизни совершил и упрощение своей поэзии, оставив лишь самые необходимые слова, подобные оголенным ветвям дерева, устремленным в ясное зимнее небо. Сочетанием незатейливой формы и глубокого содержания его стихи напоминают четверостишия эпохи Тан, а чеканным лаконизмом – японские хокку. В стихотворении «Посев» (Le Semaison) он рассказывает, как появляются стихи:
Две свечи зажгутся друг за другом, и появится новая тень.
Он учит нас слушать «третьим ухом» (la troisième oreille), в поисках чуда отправляясь во владения мерцающего света: там распускающийся цветок развертывает целую вселенную; там ветер, с гулом проносящийся по пшеничному полю, направляет ход времен; там закаты и восходы знаменуют собой смерть и воскресение. Он не ищет разгадки жизни в далеких краях: она здесь, в это самое мгновение, в промежутках между вдохами и выдохами.
В книгах Жакоте описываются явления зримого мира, то есть видимое (le visible), но основное внимание поэта сосредоточено на невидимом (l’invisible). Хлопья снега, падающие на землю, одновременно и легки, и тяжелы, в них таятся и мрак смерти, и неистребимая сила жизни, позволяющая вынести самые жестокие холода. Даже в минуты горя и душевных терзаний он не забывает про свет. Его сочинениям не откажешь в литературном блеске; но это не слепящее сверкание мишуры, а тёплое сияние предрассветного неба, или дрожащее пламя свечи, или тихо горящая на востоке звезда. В этом мерцании – надежда и поэтическое сопротивление.
Как писал Жакоте:
«Мир»
Вес камня, вес мыслей
Мечты и горы
тяжелы неодинаково
Нам бы жить в другом мире,
а может, и между двух
Он из тех поэтов, что ходят по обрыву и существуют на грани; он блуждает по грани между выразимым и невыразимым, между верой и безверием, между жизнью и смертью – и на этих перепутьях рождаются стихи. Он отвергает все догмы, и взгляд его неизменно горит любопытством и сомнением (étonnement). Он учит нас, что в мире неопределённости остаётся место свету и что самые заурядные мгновения жизни достойны любовного внимания. Например, он писал:
Все цвета, все судьбы
встают перед глазами,
Этот мир –
всего лишь невидимый пылающий вулкан.
Вспоминается совет Кобаяси Исса: «Смотри на цветы, что растут на крыше ада».
Как переводчик собрания стихотворений Жакоте за 1946-1967 годы я чувствовал потребность соответствовать этике его стихов, и для этой цели необходимо было задействовать все ресурсы старой китайской поэзии: её благородное изящество, её возвышенную отстраненность, её иносказательную простоту. Лао-Цзы учил: «Великий звук нем, великий образ безвиден». Ван Вэй писал: «В горах не разглядишь другого человека, но всегда услышишь его голос», – точно так же и Жакоте, затаив дыхание, сосредоточенно внимает тишине, улавливая в ней эхо мировой жизни. В этом резонансе, переступающем границы языка, словно слышен голос самой поэзии.
Лучший способ почтить память Жакоте – перечитать его стихи (такие как «Пустой пейзаж», «Посев» и т.д.), вглядываясь, подобно самому поэту, в капли росы на травинках и вслушиваясь в затихающий ропот ветра. Помимо этого, нам стоит поучиться у него экономии в употреблении слов (не всё можно выразить словами), а также постараться перенять его умение находить большое в малом и чувствовать всю тяжесть лёгкости.
Стихи Жакоте глубоко экзистенциальны: они останавливают человека в его житейской суете, они сдирают с души броню, оставляя её наедине с дыханием космоса. Даже столкнувшись с разочарованием и темнотой (l’obscurité), можно – и необходимо – в осколках разглядеть свет, а в тишине найти просторное, ещё ждущее сеятеля поле смыслов и идей.
Так пусть же свет, льющийся из окон деревенского домика в Гриньяне, перелетит границы языков и согреет сердца всех читающих эти строки; да озарит он весь мир, да разбудит в нас ещё не угасшее чувство благодарности – природе, языку и материальному миру. Стихи Жакоте – это восходящее солнце человечества, это чистый источник, дающий влагу всем нам – изможденным путникам мировых дорог.
