эссе
о символизме и акмеизме
Александр бредихин
I
Сколько важных мыслей у нас забрала школа, когда их нам предложила. Недозрели, недосказались, недодумались, просто заглохли. Может быть, не так много, но вот одна из них.
Сведённый к литературным школам, к обозримому ряду лиц и идей спор акмеистов с символистами уже не кажется таким важным: можно изучить ради культурного багажа, но в целом же это к нам уже не относится? Не берусь утверждать, но возможно, что именно такое "заспиртовывание" в главе учебника векового, на самом деле, противостояния способов смотреть на мир ведёт к тому, что человек перестаёт чувствовать это противостояние как имеющее непосредственное отношение ко всем нам, людям, homo sapiens. Что-то вроде атрофии.
Само противостояние, конечно, никуда не исчезает, как не исчезают имя и символ (или так: Имя и Символ), Идея и живопись, модель и жизнь, Любовь и любовь, большая и маленькая буквы.
Мы можем почувствовать это, пытаясь говорить о стихах (и не только). Вспомните тот мем про "голубые занавески символизируют". Это, конечно, шутка, символическое чтение может быть и бывает намного более серьёзным – но всё-таки мало имеет общего с другим чтением – когда мы перестаём думать в символах и просто видим и слышим.
Небольшая зарисовка. Та самая училка, двадцать лет затирающая слово в слово про голубые занавески – проснётся всё-таки иногда посреди ночи ни с того ни с сего, впервые, быть может, ясно увидевшая: На хо́лмах Грузии лежит ночная мгла... И сказать-то нечего, и не уснуть теперь.
Мышление символами проще: означающие слова и означаемые идеи сами собою складываются в системы, выстраиваются иерархически, наделяются субъект-объектными отношениями, обретают синтаксис, – предвидится точка. Общение с вещами, с именами как именами предметов и явлений как предметов и явлений уходит в немоту (или тишину) – и мы теряемся: договорить нельзя, не получается и не получится.
Европейское явление? XIX и XX века? Мацуо Басё в конце XVII века сказал ученикам: Отныне я стремлюсь к стихам, которые были бы мелки, как Песчаная река Сунагава. Это был переход к каруми, поэзии, отказывающейся от глубокой символики секты Дзэн ради собственной зрячести. Восстание зрения на идею зрения. Чем не акмеизм?
Надо же было свести всё к культурно-историческому явлению, идиоты.
Сведённый к литературным школам, к обозримому ряду лиц и идей спор акмеистов с символистами уже не кажется таким важным: можно изучить ради культурного багажа, но в целом же это к нам уже не относится? Не берусь утверждать, но возможно, что именно такое "заспиртовывание" в главе учебника векового, на самом деле, противостояния способов смотреть на мир ведёт к тому, что человек перестаёт чувствовать это противостояние как имеющее непосредственное отношение ко всем нам, людям, homo sapiens. Что-то вроде атрофии.
Само противостояние, конечно, никуда не исчезает, как не исчезают имя и символ (или так: Имя и Символ), Идея и живопись, модель и жизнь, Любовь и любовь, большая и маленькая буквы.
Мы можем почувствовать это, пытаясь говорить о стихах (и не только). Вспомните тот мем про "голубые занавески символизируют". Это, конечно, шутка, символическое чтение может быть и бывает намного более серьёзным – но всё-таки мало имеет общего с другим чтением – когда мы перестаём думать в символах и просто видим и слышим.
Небольшая зарисовка. Та самая училка, двадцать лет затирающая слово в слово про голубые занавески – проснётся всё-таки иногда посреди ночи ни с того ни с сего, впервые, быть может, ясно увидевшая: На хо́лмах Грузии лежит ночная мгла... И сказать-то нечего, и не уснуть теперь.
Мышление символами проще: означающие слова и означаемые идеи сами собою складываются в системы, выстраиваются иерархически, наделяются субъект-объектными отношениями, обретают синтаксис, – предвидится точка. Общение с вещами, с именами как именами предметов и явлений как предметов и явлений уходит в немоту (или тишину) – и мы теряемся: договорить нельзя, не получается и не получится.
Европейское явление? XIX и XX века? Мацуо Басё в конце XVII века сказал ученикам: Отныне я стремлюсь к стихам, которые были бы мелки, как Песчаная река Сунагава. Это был переход к каруми, поэзии, отказывающейся от глубокой символики секты Дзэн ради собственной зрячести. Восстание зрения на идею зрения. Чем не акмеизм?
Надо же было свести всё к культурно-историческому явлению, идиоты.
II
И вот, ущелье мрачных скал
пред нами шире станови́тся.
Но тише Терек злой струится,
луч солнца ярче засиял.
– Это об обретении свободы: ущелье шире – это выход из темницы, и потому Терек тише, жить привольнее, солнце ярче. – Ну нет, а зачем же тогда противопоставление, союз но?
– Конечно, это о горе: мы погружаемся в него глубже, принимаем, и оно нас принимает, и злая река жизни тише – это о примирении. – Ну нет: трактовка рушится перед нами, перед мы вместо я.
– Это об умирании: мы входим во мрак; шире – значит, больше, смерть нас обволакивает; река жизни затихает, но мы видим свет. – Ну нет, тогда не вяжется эпитет злой, Пушкин бы не стал его ставить.
– Это о Боге: о спасении нас в скалистом мраке, о спасительном луче солнца – Его вести, усмирении реки – Его деятельной помощи. Романтическое двоемирие... – Ну нет.
Да просто нет. Даже когда возразить нечего – всё равно нет. Просто не то, как говорил князь Мышкин.
"Отвергаешь – предлагай", – как же естественно, что эту фразу приписывают диктатору Сталину, человеку глупому и жестокому, закрытому для щемящей пустоты отсутствия ответа – и потому, наверное, такому глупому, и потому такому жестокому.
– Конечно, это о горе: мы погружаемся в него глубже, принимаем, и оно нас принимает, и злая река жизни тише – это о примирении. – Ну нет: трактовка рушится перед нами, перед мы вместо я.
– Это об умирании: мы входим во мрак; шире – значит, больше, смерть нас обволакивает; река жизни затихает, но мы видим свет. – Ну нет, тогда не вяжется эпитет злой, Пушкин бы не стал его ставить.
– Это о Боге: о спасении нас в скалистом мраке, о спасительном луче солнца – Его вести, усмирении реки – Его деятельной помощи. Романтическое двоемирие... – Ну нет.
Да просто нет. Даже когда возразить нечего – всё равно нет. Просто не то, как говорил князь Мышкин.
"Отвергаешь – предлагай", – как же естественно, что эту фразу приписывают диктатору Сталину, человеку глупому и жестокому, закрытому для щемящей пустоты отсутствия ответа – и потому, наверное, такому глупому, и потому такому жестокому.
III
Из "Путешествия в Арзрум" – отрывок-двойник стихотворения, написанный Пушкиным тогда же:
Кавказ нас принял в своё святилище. Мы услышали глухой шум и увидели Терек, разливающийся по разным направлениям. Мы поехали по его левому берегу. Шумные волны его приводят в движение колёса низеньких осетинских мельниц, похожих на собачьи конуры. Чем далее углублялись мы в горы, тем уже становилось ущелие. Стеснённый Терек с рёвом бросает свои мутные волны чрез утёсы, преграждающие ему путь. Ущелие извивается вдоль его течения. Каменные подошвы гор обточены его волнами. Я шёл пешком и поминутно останавливался, поражённый мрачною прелестию природы. Погода была пасмурная; облака тяжело тянулись около чёрных вершин.
Кажется, понятней не стало. Шире меняется на уже, луч солнца – на тяжёлые облака, – и старый уставший стиховед-пушкинист бросает, слава богу, кропеть над надоевшим четверостишием, гасит свет, закуривает, дышит в темноте, не думает ни о чём. И вот, ущелье...
Рильке: Du musst das Leben nicht verstehen. – Ты должен не понимать жизнь. Почему со стихами – литературой – словесностью – словами должно быть иначе?
Кавказ нас принял в своё святилище. Мы услышали глухой шум и увидели Терек, разливающийся по разным направлениям. Мы поехали по его левому берегу. Шумные волны его приводят в движение колёса низеньких осетинских мельниц, похожих на собачьи конуры. Чем далее углублялись мы в горы, тем уже становилось ущелие. Стеснённый Терек с рёвом бросает свои мутные волны чрез утёсы, преграждающие ему путь. Ущелие извивается вдоль его течения. Каменные подошвы гор обточены его волнами. Я шёл пешком и поминутно останавливался, поражённый мрачною прелестию природы. Погода была пасмурная; облака тяжело тянулись около чёрных вершин.
Кажется, понятней не стало. Шире меняется на уже, луч солнца – на тяжёлые облака, – и старый уставший стиховед-пушкинист бросает, слава богу, кропеть над надоевшим четверостишием, гасит свет, закуривает, дышит в темноте, не думает ни о чём. И вот, ущелье...
Рильке: Du musst das Leben nicht verstehen. – Ты должен не понимать жизнь. Почему со стихами – литературой – словесностью – словами должно быть иначе?
IV
Они тянутся, две эти ниточки, имени и символа, сквозь весь антропоцен: от сегодняшних ютуб-роликов "О чём на самом деле "Ёжик в тумане", "Вы неправильно поняли "Джокера", "Смысл "Барби" – через постмодернизм символов Виктора Пелевина и любовь к простой человеческой речи концептуалиста Льва Рубинштейна, через Гумилёва и Блока, через символизм Достоевского и акмеизм Толстого, через позднего Тургенева и раннего Герцена, через раннего Тургенева и позднего Герцена, через конкретность и жизненную правдивость комедий Классицизма и сложную семантическую многоэтажность его трагедий, через герменевтику средневековых фресок и простоту народных "Зелёных рукавов" и "Новых ботинок", через алхимическую идею философского камня и через его рецепты, через служителей Пифии и служителей Асклепия, через римское осмысление пантеона и ветхозаветный... – (но вот здесь одна из ниточек обрывается – и остаются лишь вещи, травы и камни, деревья и реки, ущелья и скалы, птицы и рыбы, требующие впервые свои имена) – до ветхозаветного адама, высекающего огонь в первобытной пещере, замешивающего уголь и охру, мел и уголь, охру и мел – давать имена.
А задолго до этого – ни адама, ни птиц – но были ущелья и скалы, которые, конечно, бывали и мрачными. Тереку, пишут, двадцать восемь миллионов лет. Но всё равно далеко до матери богов Воды и праматери Сингулярности.
На фото – "Le Christ", так его окрестили (извините) французские исследователи. Датируется, по разным оценкам, V–III тысячелетиями до рождества. Когда показывал детям, говорили – лампочка.
А задолго до этого – ни адама, ни птиц – но были ущелья и скалы, которые, конечно, бывали и мрачными. Тереку, пишут, двадцать восемь миллионов лет. Но всё равно далеко до матери богов Воды и праматери Сингулярности.
На фото – "Le Christ", так его окрестили (извините) французские исследователи. Датируется, по разным оценкам, V–III тысячелетиями до рождества. Когда показывал детям, говорили – лампочка.
читайте также другие тексты саши