эссе
Они были простыми, подобно неотделанному дереву
Вячеслав Глазырин
Одним из глубочайших впечатлений моей юности было знакомство с «Дао дэ цзин»: я ехал в электричке со школьными друзьями на чью-то дачу, и мой друг Кирилл вдруг достал из портфеля тоненькую книжку. Это было удивительно, ведь он отнюдь не книгочей. Так вот, он достал книгу, сел к окну и стал очень внимательно читать. Мы с парнями обсуждали всякую прекрасную чепуху, смеялись, а Кирилла будто подменили: молчит, читает. Я взглянул на обложку и увидел название «Дао дэ цзин». Я бесцеремонно ее выхватил и открыл на первой попавшейся странице.
Они были робкими, как будто переходили зимой поток; они были нерешительными, как будто боялись своих соседей; они были важными, как гости; они были осторожными, как будто переходили по тающему льду; они были простыми подобно неотделанному дереву; они были необъятными, подобно долине; они были непроницаемыми, подобно мутной воде…
Меня будто бы ударили лопатой по голове, настолько сильным было впечатление. Кирилл подарил мне эту книжечку, потому что сразу понял – жить без нее я не смогу. Уже тогда я несколько лет писал стихи, но до теоретизирования о природе поэзии было еще далеко, поэтому эти образы просто легли где-то очень глубоко во мне. С того дня прошло лет пятнадцать, и я много, очень много думал о предназначении поэта и поэзии.
И когда меня спрашивают, что же такое новизна в поэзии, то мое первое желание – отмахнуться – нет ее, новизны этой. Величайший русский поэт двадцатого века Осип Мандельштам так и говорил: в поэзии нет развития, в поэзии нет прогресса. Но истина рождается только в диалоге, поэтому я продолжу. Вспомним Рильке: «Хотя бы лишь на день станьте несовременными – и вы увидите, сколько вечности несёте в себе».
Новое – это вечное. Мне хочется говорить о вечной новизне, а не о ситуативной, кричащей. Смотрите, какая же я новая новизна! Смотрите, я, как сорока, тащу в стихи смайлики и странные значки, смотрите, я пишу о таких гадостях, о которых раньше все стыдливо молчали, смотрите, смотрите, я могу перечислить названия всех половых органов!!!
Александр Кушнер, великий русский современный поэт, писал о новизне так: «Вообще новизна может быть вынесена наружу, заявлена броско и выпукло. Такова поэтика Маяковского, Цветаевой, раннего Пастернака, Бродского. Есть другая новизна, убранная внутрь стиха, связанная с тонкими волосяными переливами поэтического смысла: Пушкин, Анненский, Мандельштам. Такая новизна мне ближе». Новизна, «связанная с тонкими волосяными переливами поэтического смысла» – это вечная новизна.
Новое – это настоящее. Есть музыка снаружи, и есть музыка внутри нас. Есть те, кто хочет покрасоваться, притопывая ножкой под внешнюю музыку. Для них важны только они сами, они на фоне стихов, а совсем не поэзия. Они еще называют это «самовыражением». А есть те, кто делится с нами своей нутряной музыкой. Музыкой горькой, как лекарство в детстве, музыкой щемящей, как расставание со школьной любовью. Таким поэтам не до мифотворчества и высасывания из пальца новой ломаной поэтики, потому что настоящее просто не может не быть новым.
Новое – это подлинное. Для меня поэзия – род молитвы, разговор на сокровенном языке. Каждое лишнее слово в молитве отдаляет говорящего от того, чтобы его услышали. Лишнее слово рассыпает молитву: «Итак всякого, кто слушает слова Мои сии и исполняет их, уподоблю мужу благоразумному, который построил дом свой на камне; и пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и устремились на дом тот, и он не упал, потому что основан был на камне. А всякий, кто слушает сии слова Мои и не исполняет их, уподобится человеку безрассудному, который построил дом свой на песке; и пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и налегли на дом тот; и он упал, и было падение его великое», – сказано в Евангелие от Матфея. Каждый, кто гонится за новой новизной, строит на песке.
Новое – обращенное к Невыразимому. Поэт Василий Жуковский в начале девятнадцатого века отдал всего себя, чтобы описать порыв к невозможному, запредельному, невообразимому.
Но льзя ли в мертвое живое передать?
Кто мог создание в словах пересоздать?
Невыразимое подвластно ль выраженью?..
Теперь каждый поэт, пишущий после него, должен сделать выбор: он отдает всего себя, чтобы в его стихах появился хотя бы отсвет запредельного, или его стихотворения – слова, которые ничего не дают нашей душе (если бы их не было, ничего бы в мире не изменилось).
«Невыразимое, неизъяснимое, неназываемое, ненареченное, ненарекаемое, несказа́нное, немыслимое, невообразимое, непостижимое, неуловимое, ускользающее, невероятное, невозможное, непонятное, неосознаваемое, убегающее, невоспринимаемое – но предощущаемое и ощущаемое», – такой ряд дает Юрий Казарин в великой «Поэзии и литературе». Совсем недавно он закончил писать книгу, которая так и называется «Невыразимое». Уверен, для многих пишущих она станет настольной.
Но я не просто так в начале вспомнил трактат «Дао дэ цзин». Я перечитывал его десятки раз и с уверенностью могу сказать, что неведомый нам автор десятки веков назад тоже говорил о Невыразимом.
Смотрю на него и не вижу, а поэтому называю его невидимым. Слушаю его и не слышу, поэтому называю его неслышимым. Пытаюсь схватить его и не достигаю, поэтому называю его мельчайшим. Не надо стремиться узнать об источнике этого, потому что это едино. Его верх не освещён, его низ не затемнён. Оно бесконечно и не может быть названо. Оно снова возвращается к небытию. И вот называют его формой без форм, образом без существа. Поэтому называют его неясным и туманным. Встречаюсь с ним и не вижу лица его, следую за ним и не вижу спины его.
Он снова и снова пытался описать Невыразимое: сжать ладонь, когда на нее падает солнечный луч, и, удерживая свет, поднять руку над собой и выпустить его на волю. Такое может получиться только раз в жизни. Поэзия учит смирению.
Содержание великого дэ подчиняется только дао. Дао бестелесно. Дао туманно и неопределённо. Однако в его туманности и неопределённости содержатся образы. Оно туманно и неопределённо. Однако в его туманности и неопределённости скрыты вещи. Оно глубоко и темно. Однако в его глубине и темноте скрыты тончайшие частицы. Эти тончайшие частицы обладают высшей действительностью и достоверностью.
Новое – в благородной простоте, в пушкинской сложной простоте. В отказе от «поэтики украшательства», которая, как заметил Игорь Меламед, ставит «телегу впереди лошади». Он не верил в новизну: «Сейчас невозможно представить себе поэта, который придет и поразит нас неслыханной новизной, потому что источники новизны отравлены. Поезд ушел. Опоздавшие пытаются на ходу вскочить в следующий, но он обречен крушенью, ибо пути впереди разобраны». Но я верю в вечную новизну.
Новое – в серьезности. Главный русский современный поэт Ольга Седакова сказала: «В нынешних двадцатилетних есть возможность новой серьезности». Я верю в эту возможность: возможность новой музыки, новой свободы, новой глубины. Возможность возращения трепетного, смиренного отношения к слову. Но для этого нужно вспомнить завет Арсения Тарковского:
Слово только оболочка,
пленка жребиев людских,
на тебя любая строчка
точит нож в стихах твоих.
Нельзя позволить себе ни одного лишнего слова, слова, сказанного всуе. Нужно никогда не забывать, что стихотворение – это попытка воплотить истину и красоту, стихотворение – утверждение победы добра, стихотворение – молитва, стихотворение – это твои последние слова в нашем прекрасном и яростном мире.
Они были робкими, как будто переходили зимой поток; они были нерешительными, как будто боялись своих соседей; они были важными, как гости; они были осторожными, как будто переходили по тающему льду; они были простыми подобно неотделанному дереву; они были необъятными, подобно долине; они были непроницаемыми, подобно мутной воде…
Меня будто бы ударили лопатой по голове, настолько сильным было впечатление. Кирилл подарил мне эту книжечку, потому что сразу понял – жить без нее я не смогу. Уже тогда я несколько лет писал стихи, но до теоретизирования о природе поэзии было еще далеко, поэтому эти образы просто легли где-то очень глубоко во мне. С того дня прошло лет пятнадцать, и я много, очень много думал о предназначении поэта и поэзии.
И когда меня спрашивают, что же такое новизна в поэзии, то мое первое желание – отмахнуться – нет ее, новизны этой. Величайший русский поэт двадцатого века Осип Мандельштам так и говорил: в поэзии нет развития, в поэзии нет прогресса. Но истина рождается только в диалоге, поэтому я продолжу. Вспомним Рильке: «Хотя бы лишь на день станьте несовременными – и вы увидите, сколько вечности несёте в себе».
Новое – это вечное. Мне хочется говорить о вечной новизне, а не о ситуативной, кричащей. Смотрите, какая же я новая новизна! Смотрите, я, как сорока, тащу в стихи смайлики и странные значки, смотрите, я пишу о таких гадостях, о которых раньше все стыдливо молчали, смотрите, смотрите, я могу перечислить названия всех половых органов!!!
Александр Кушнер, великий русский современный поэт, писал о новизне так: «Вообще новизна может быть вынесена наружу, заявлена броско и выпукло. Такова поэтика Маяковского, Цветаевой, раннего Пастернака, Бродского. Есть другая новизна, убранная внутрь стиха, связанная с тонкими волосяными переливами поэтического смысла: Пушкин, Анненский, Мандельштам. Такая новизна мне ближе». Новизна, «связанная с тонкими волосяными переливами поэтического смысла» – это вечная новизна.
Новое – это настоящее. Есть музыка снаружи, и есть музыка внутри нас. Есть те, кто хочет покрасоваться, притопывая ножкой под внешнюю музыку. Для них важны только они сами, они на фоне стихов, а совсем не поэзия. Они еще называют это «самовыражением». А есть те, кто делится с нами своей нутряной музыкой. Музыкой горькой, как лекарство в детстве, музыкой щемящей, как расставание со школьной любовью. Таким поэтам не до мифотворчества и высасывания из пальца новой ломаной поэтики, потому что настоящее просто не может не быть новым.
Новое – это подлинное. Для меня поэзия – род молитвы, разговор на сокровенном языке. Каждое лишнее слово в молитве отдаляет говорящего от того, чтобы его услышали. Лишнее слово рассыпает молитву: «Итак всякого, кто слушает слова Мои сии и исполняет их, уподоблю мужу благоразумному, который построил дом свой на камне; и пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и устремились на дом тот, и он не упал, потому что основан был на камне. А всякий, кто слушает сии слова Мои и не исполняет их, уподобится человеку безрассудному, который построил дом свой на песке; и пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и налегли на дом тот; и он упал, и было падение его великое», – сказано в Евангелие от Матфея. Каждый, кто гонится за новой новизной, строит на песке.
Новое – обращенное к Невыразимому. Поэт Василий Жуковский в начале девятнадцатого века отдал всего себя, чтобы описать порыв к невозможному, запредельному, невообразимому.
Но льзя ли в мертвое живое передать?
Кто мог создание в словах пересоздать?
Невыразимое подвластно ль выраженью?..
Теперь каждый поэт, пишущий после него, должен сделать выбор: он отдает всего себя, чтобы в его стихах появился хотя бы отсвет запредельного, или его стихотворения – слова, которые ничего не дают нашей душе (если бы их не было, ничего бы в мире не изменилось).
«Невыразимое, неизъяснимое, неназываемое, ненареченное, ненарекаемое, несказа́нное, немыслимое, невообразимое, непостижимое, неуловимое, ускользающее, невероятное, невозможное, непонятное, неосознаваемое, убегающее, невоспринимаемое – но предощущаемое и ощущаемое», – такой ряд дает Юрий Казарин в великой «Поэзии и литературе». Совсем недавно он закончил писать книгу, которая так и называется «Невыразимое». Уверен, для многих пишущих она станет настольной.
Но я не просто так в начале вспомнил трактат «Дао дэ цзин». Я перечитывал его десятки раз и с уверенностью могу сказать, что неведомый нам автор десятки веков назад тоже говорил о Невыразимом.
Смотрю на него и не вижу, а поэтому называю его невидимым. Слушаю его и не слышу, поэтому называю его неслышимым. Пытаюсь схватить его и не достигаю, поэтому называю его мельчайшим. Не надо стремиться узнать об источнике этого, потому что это едино. Его верх не освещён, его низ не затемнён. Оно бесконечно и не может быть названо. Оно снова возвращается к небытию. И вот называют его формой без форм, образом без существа. Поэтому называют его неясным и туманным. Встречаюсь с ним и не вижу лица его, следую за ним и не вижу спины его.
Он снова и снова пытался описать Невыразимое: сжать ладонь, когда на нее падает солнечный луч, и, удерживая свет, поднять руку над собой и выпустить его на волю. Такое может получиться только раз в жизни. Поэзия учит смирению.
Содержание великого дэ подчиняется только дао. Дао бестелесно. Дао туманно и неопределённо. Однако в его туманности и неопределённости содержатся образы. Оно туманно и неопределённо. Однако в его туманности и неопределённости скрыты вещи. Оно глубоко и темно. Однако в его глубине и темноте скрыты тончайшие частицы. Эти тончайшие частицы обладают высшей действительностью и достоверностью.
Новое – в благородной простоте, в пушкинской сложной простоте. В отказе от «поэтики украшательства», которая, как заметил Игорь Меламед, ставит «телегу впереди лошади». Он не верил в новизну: «Сейчас невозможно представить себе поэта, который придет и поразит нас неслыханной новизной, потому что источники новизны отравлены. Поезд ушел. Опоздавшие пытаются на ходу вскочить в следующий, но он обречен крушенью, ибо пути впереди разобраны». Но я верю в вечную новизну.
Новое – в серьезности. Главный русский современный поэт Ольга Седакова сказала: «В нынешних двадцатилетних есть возможность новой серьезности». Я верю в эту возможность: возможность новой музыки, новой свободы, новой глубины. Возможность возращения трепетного, смиренного отношения к слову. Но для этого нужно вспомнить завет Арсения Тарковского:
Слово только оболочка,
пленка жребиев людских,
на тебя любая строчка
точит нож в стихах твоих.
Нельзя позволить себе ни одного лишнего слова, слова, сказанного всуе. Нужно никогда не забывать, что стихотворение – это попытка воплотить истину и красоту, стихотворение – утверждение победы добра, стихотворение – молитва, стихотворение – это твои последние слова в нашем прекрасном и яростном мире.