Как выпал снег, так пишется о снеге.
Так часто о любимом человеке
не говорят, как говорят о снеге.

А за окном такая благодать,
что страшно слово лишнее сказать:
мальчишки увязают, и собаки
не могут пухлый двор перебежать.

И строки эти вязнут на бумаге.
И страшно слово лишнее сказать.

Внесла лубяное бельё –
на улице похолодало.
А холоду всё-таки мало
на вечное время моё.

Тоска раскидала тряпьё –
до смерти меня целовала.
А как мне любви не хватало
на грешное время моё.

С вокзала кричит вороньё –
по крику дойдём до вокзала.
На горле платок завязала –
кончается время моё.

Тебя не будет никогда.
И, отраженный волчьим глазом,
не темный лес, а темный разум –
заводит в воду невода.

Темнеет. Это навсегда.
Глаза сгребли простор в охапку.
И чайка с бога сбила шапку –
так высока в реке вода.

Ты никогда не повторишься.
В ночном тумане растворишься –
и мама, вечная вдова,
молчит, как в небе синева.

Сибирь прилипла к сапогу,
и я подумать не могу,
где и с какого краю
я по ночам летаю.

Но, как во сне, глаза открыв,
я вижу поле и обрыв,
где путают ресницы
то слезы, то синицы.

Я за дождем, во всю длину
в чужое небо загляну,
не делая ни шагу
к проклятому оврагу.

А хорошо на высоте
болтать ногами в пустоте,
как ангелы болтают,
когда они летают

Стрекоза на седьмом этаже,
словно капля дождя на ноже,
словно чеховское – в стороне –
выше смерти порхает пенсне
тридевятое лето подряд.

И глаза от России болят.

Бродяга с бабочкой во рту
(какая ночь – она живая)
изображает немоту
битком набитого трамвая.

В пространстве съеденных зубов,
где нёбо выше небосвода,
произношенье первых слов –
и ослепленье, и свобода.

Свобода – выдох, а не вдох,
в дому двойной переполох –
осипшей бабочки смятенье,
когда всему дарует Бог
земную муку говоренья.

Зеркала осколок
к фортке поднесу –
первых звезд поселок
дышит на весу.

Свет находит тело –
слабое жилье.

Вот и запотело
зеркальце мое.

Не спится, Господи, не спится,
не умирается, пока
ты знаешь, что наверняка
у соловья во рту землица —
осталась после червяка.
Не повернёшься на бочок —
в стекле окошечном сучок
стянул в кольцо остатки сада.
Горчит под утро табачок:
срез сигареты иль зрачок —
с той стороны тоски и взгляда,
где помнит кровь наперечёт
подмётки ангелов, полёт
их прямо против листопада.

Здравствуй. Прощай. Сообщаю,
что счастье сильнее в беде.
Сбудется все, что написано
вилкой дождя на воде,
все, что увидено нами
в каминном, оконном огне,
все повторится
в прекрасной похмельной стране.
Спи, говорю. Повторяю –
до лета усни.
Что-то звенит. Комары?
Это звезды. Они
так умирают,
и вяжутся взгляды в узлы
или тесней темноты
настилаются в небе полы,
или слеза застилает
звездою глаза:
знаешь, в России
какая бывает слеза,
знаешь, та муха,
которая осенью здесь умерла,
нынче воскресла. Такие дела.

Лапки, веточки сорочьи
пишут то, что станет речью,
на снегу последнем. Ночью
очи плачут человечьи.
Очи волчьи тоже плачут,
очи заячьи трепещут
и под веки звёзды прячут,
и глядят. И небом плещут
вёсла клёна или бритвы
прошлогодней стрекозы,
чтобы вверх текли молитвы
золотым путём слезы.

Уронила варежку. Малину
до тепла с ладошки не слизнуть.
Отовсюду звёзды дуют в спину,
в синеву указывая путь.
Холодно до крика, — чтоб запястья
нежной шерстью растирать,
чтобы смерть расплакалась от счастья:
никого не нужно умирать.
В белом поле ходит снегом бездна.
В чёрном — звёзд и боль, и благодать.
И глаза глядят, как белый свет, отвесно,
чтобы небо в небе удержать.

Тарелочка ягодной юшкой умыта,
где губы клубники и с кровью следы.
На тысячу ласточек сердце разбито,
как зеркало в доме, как небо беды,
когда вырывается с мясом звезды
в отпрянувший ветер оконная рама –
в глубокие и золотые сады,
где ловят в подолы господни плоды
и бабка, и мама…

Завари смерть в каменной чаше —
станет чаша просторнее черепа медведя:
помнишь, как мы целовались, медведь?
Как ты плакал в зубах моих?
Господи, отпусти этого медведя и того,
который еще хочет жить.
Чокаясь клыками, искры иссекая из клыков,
медведи мои плачут и не умирают
потому, что не хотят жить,
потому что среди немедведей
нет ни одного белого
с изумрудным клыком…

1
В деревянную лодочку лечь —
незнакомая птица оплечь
прошумит, как река и как речь:
в деревянную лодочку лечь…

2
Выше зренья убитых и мёртвых
и ещё не рождённых легли
и восстали в берёстах потёртых
деревянные взоры земли.
Деревянные мысли и слёзы,
деревянный стеклянный озноб:
выше глины летают берёзы,
переплакав до глины сугроб.
Деревянное слово бессмертно,
деревянный струится огонь
незаметно
с янтарём в лубяную ладонь.
Деревянный дымок, деревянный —
выдыхаемый пар изо рта,
неприкаянный и окаянный
и, как бог без любви, постоянный —
от креста до креста,
где спешит деревянная речь
в деревянную лодочку лечь.