поэтическая подборка
боль
Юрий казарин
Редакция несовременника отобрала стихотворения из новой книги Юрия Казарина
***
Не наклоняйся, господи, к реке –
твоё лицо приблизится: откуда
несёт его движение в руке –
несет его, тяжелое, как чудо.
Чужое чудо, умираешь ты
и продлеваешь влагу ледяную,
выглядывающий из высоты,
переходящий в глубину иную
ты очи ближе взгляда заведёшь
туда, где нет ни слёз твоих, ни взгляда,
и воду – всю – охватывает дрожь,
как небо, ниже снегопада.
***
Молчанье наперёд и отступленье речи,
и пустоши небес, и вымахи полей,
дерев и звёзд невидимые встречи –
всё медленней, смертельней и светлей:
и пустоты пылает говоренье –
созвучий и времён, и гибели, и мест
парение стихотворенья –
такие паузы окрест.
И звёзд касается деревня…
***
Войти в окно, войти с поклоном
и, лбом уткнувшись толоконным,
в стекло, отсечь стеклом оконным
иные лики от стекла,
и заслонить лицом – сирени,
их свет из живородной тени –
и усмотреть себя: старик,
весь состоящий из растений,
к себе, отцветшему, приник
сквозь снегопады поколений.
***
Когда бы мне зашили рот,
иглой цыганской и суровой
стянули нитью: – что поёт
во мне зимой белоголовой,
мычит и плачет, и дрожит
беззвучно, медленно, навзрыд –
и соловей, и конь соловый,
и светлый волк, на всё готовый.
И дождь по-русски говорит…
***
Белая-белая реет над морем рубаха
с неба чужого не снег, а его нагота,
ужас – отец неотвязного старшего страха:
крик отовсюду – без слуха, без горла, без рта.
Долго вдыхаешь пространство, а времени мало –
вечности много, и ты остаёшься один.
Помнится, дерево здесь выше смерти стояло –
нет, не осина, а бледная матерь осин.
Нет, не осина, а сын неотвязного сына
в белой рубахе из крепкого снега и слёз…
Или осина…
Без тополей и берёз.
***
Дрогнет купол капли дождевой,
в капле бог кивает головой,
отражаясь и в себе, и в капле,
и лучи расходятся, как цапли
белые, и клювы их остры,
и воды высокие костры
полыхают, ударяя в крылья,
и одна лишь капелька бобылья
длится, долетая до стекла,
потому что жизнь твоя прошла,
а за жизнью новая стучится,
как большая медленная птица
в нежный купол божьего стекла.
***
Ты вернулся домой, не вернувшись с войны:
слишком много любви и вины
и вина, малосольного с кровью, –
всё пропахло любовью.
Ты вернулся домой:
пахнет маковка детская дымом,
веет лесом и небом любимым,
мальчик мой.
Чистым временем ручки помой –
я вернулся домой…
***
Ожиданье съедает жизнь. Устало
время. И отходит, отрывая луну,
как лицо, которого мало,
как воды в азиатском плену.
Не накопишь – как слово – слюну,
чтобы плюнуть в лицо конвоиру.
Дай одну покурить. Дай одну.
Я оставлю чинарик иному миру,
где мой ангел настроил струну
золотую, тугую, одну –
и ласкает плакучую лиру.
***
Озеро с трещиной перейду –
детство бросает в дрожь:
слово произнесешь –
дом замолчит в саду.
Любит лед золотые ноги,
ласковые башмаки,
по берегам рассаживаются боги
и, красивые, слушают кровь реки.
Бормотанье пустот, песнь немую
глубины, вспоминающей рот:
дозимую –
а вода разрывает себя и поёт.
***
Вздрогнешь – и колышутся серые ночи,
птица большая слетает с прибрежной ветлы:
у глаголов очи –
тёмные, как черника, – светлы.
Серые ночи идут, как семья нерожденных:
это призраки, хвойники, локти горы –
это туман на холодных поддонах:
кто-то идёт по воде, и ведёт за собой коридоры
без единой дыры.
Только стены и стенка, тупик –
так тебе говорит нерождённый язык.
И возносятся сосны, как крик…
***
О, не буди меня у черного костра,
где пальчик золотой легко погладил ветку:
я света не видал, как ласточка во мне. С утра.
Дай сигаретку.
Дай темноты и дай огня –
темнее тьмы, светлее снега –
и сумерек мужская нега
не тронет мёртвого меня.
Я обниму себя землей,
и мне легко остаться глиной,
пока сквозь небо, боже мой,
иду походкой тополиной.
***
Не наклоняйся, господи, к реке –
твоё лицо приблизится: откуда
несёт его движение в руке –
несет его, тяжелое, как чудо.
Чужое чудо, умираешь ты
и продлеваешь влагу ледяную,
выглядывающий из высоты,
переходящий в глубину иную
ты очи ближе взгляда заведёшь
туда, где нет ни слёз твоих, ни взгляда,
и воду – всю – охватывает дрожь,
как небо, ниже снегопада.
***
Молчанье наперёд и отступленье речи,
и пустоши небес, и вымахи полей,
дерев и звёзд невидимые встречи –
всё медленней, смертельней и светлей:
и пустоты пылает говоренье –
созвучий и времён, и гибели, и мест
парение стихотворенья –
такие паузы окрест.
И звёзд касается деревня…
***
Войти в окно, войти с поклоном
и, лбом уткнувшись толоконным,
в стекло, отсечь стеклом оконным
иные лики от стекла,
и заслонить лицом – сирени,
их свет из живородной тени –
и усмотреть себя: старик,
весь состоящий из растений,
к себе, отцветшему, приник
сквозь снегопады поколений.
***
Когда бы мне зашили рот,
иглой цыганской и суровой
стянули нитью: – что поёт
во мне зимой белоголовой,
мычит и плачет, и дрожит
беззвучно, медленно, навзрыд –
и соловей, и конь соловый,
и светлый волк, на всё готовый.
И дождь по-русски говорит…
***
Белая-белая реет над морем рубаха
с неба чужого не снег, а его нагота,
ужас – отец неотвязного старшего страха:
крик отовсюду – без слуха, без горла, без рта.
Долго вдыхаешь пространство, а времени мало –
вечности много, и ты остаёшься один.
Помнится, дерево здесь выше смерти стояло –
нет, не осина, а бледная матерь осин.
Нет, не осина, а сын неотвязного сына
в белой рубахе из крепкого снега и слёз…
Или осина…
Без тополей и берёз.
***
Дрогнет купол капли дождевой,
в капле бог кивает головой,
отражаясь и в себе, и в капле,
и лучи расходятся, как цапли
белые, и клювы их остры,
и воды высокие костры
полыхают, ударяя в крылья,
и одна лишь капелька бобылья
длится, долетая до стекла,
потому что жизнь твоя прошла,
а за жизнью новая стучится,
как большая медленная птица
в нежный купол божьего стекла.
***
Ты вернулся домой, не вернувшись с войны:
слишком много любви и вины
и вина, малосольного с кровью, –
всё пропахло любовью.
Ты вернулся домой:
пахнет маковка детская дымом,
веет лесом и небом любимым,
мальчик мой.
Чистым временем ручки помой –
я вернулся домой…
***
Ожиданье съедает жизнь. Устало
время. И отходит, отрывая луну,
как лицо, которого мало,
как воды в азиатском плену.
Не накопишь – как слово – слюну,
чтобы плюнуть в лицо конвоиру.
Дай одну покурить. Дай одну.
Я оставлю чинарик иному миру,
где мой ангел настроил струну
золотую, тугую, одну –
и ласкает плакучую лиру.
***
Озеро с трещиной перейду –
детство бросает в дрожь:
слово произнесешь –
дом замолчит в саду.
Любит лед золотые ноги,
ласковые башмаки,
по берегам рассаживаются боги
и, красивые, слушают кровь реки.
Бормотанье пустот, песнь немую
глубины, вспоминающей рот:
дозимую –
а вода разрывает себя и поёт.
***
Вздрогнешь – и колышутся серые ночи,
птица большая слетает с прибрежной ветлы:
у глаголов очи –
тёмные, как черника, – светлы.
Серые ночи идут, как семья нерожденных:
это призраки, хвойники, локти горы –
это туман на холодных поддонах:
кто-то идёт по воде, и ведёт за собой коридоры
без единой дыры.
Только стены и стенка, тупик –
так тебе говорит нерождённый язык.
И возносятся сосны, как крик…
***
О, не буди меня у черного костра,
где пальчик золотой легко погладил ветку:
я света не видал, как ласточка во мне. С утра.
Дай сигаретку.
Дай темноты и дай огня –
темнее тьмы, светлее снега –
и сумерек мужская нега
не тронет мёртвого меня.
Я обниму себя землей,
и мне легко остаться глиной,
пока сквозь небо, боже мой,
иду походкой тополиной.